| Глава 4.3 Переселение черноморцев из-за Буга на Кубань.
С этим поручением Головатый выехал ранней весной 1774 года, в сопровождении одного казака, с челобитными Коша, копиями с универсала Богдана Хмельницкого 1655 года, с царской грамотой 1688 года и с выписками из договора между Россией и Польшей за 1686 год и с Варшавской конституцией 1717 года. Головатый сумел найти надлежащие ходы и повести дело как следует в интересах войска. Его приняли в Петербурге милостиво. Екатерина II обещала простить вины запорожскому войску и препроводила даже через Новороссийского генерал-губернатора князя Потемкина грамоту войску, помеченную 22 мая 1774 года. В этой грамоте войску предложено было выбрать двух или трех депутатов и прислать их с документами ко двору для рассмотрения претензий запорожцев. А Потемкину, вместе с грамотой, послан был указ, в котором приказано было пока «не занимать вновь» поселений. Это был удар всесильному временщику, решившему уже прибрать Сечь к своим рукам. Такой постановкой дела запорожцы как бы вызывали на борьбу Потемкина, по планам которого администрация забирала запорожские земли и возводила на них поселения. Нужно было ожидать, что Запорожской Сечи не устоять в этой борьбе. Тактичный Головатый не забыл, конечно, побывать у Потемкина и попросить его о содействии войску. Потемкин отвечал Головатому любезностями и такое же, наполненное любезностями письмо послал он с ним кошевому Калнишевскому. Дни Запорожской Сечи, однако, были сочтены, чего никак не допускали запорожцы. В это время была окончена война с турками. Запорожцы не требовались более Потемкину, и он круто поворотил в своих отношениях к Кошу. 8 декабря 1774 года он послал низовому войску грозное письмо, в котором, хотя и упоминал о посылке депутатов в столицу, но обвинял запорожцев в отнятии у поселян земель и прозрачно намекал, что он просит «правосудного защищения» у Государыни. Войско еще 24 сентября 1774 года избрало на Войсковой Раде депутатами ко двору бывших войсковых есаулов, Сидора Белого и Логина Мощенского, и полкового старшину – писаря Антона Головатого. В октябре депутаты, несмотря ужасную слякоть и снежные метели, выехали в Петербург в сопровождении 21 казака, с письмами и гостинцами. В Москву депутаты явились только 7 декабря, куда ожидали прибытия двора с Государыней. И на этот раз Головатому, благодаря его уму и выдающимся способностям, пришлось играть главную, но неблагодарную роль. Первые же встречи с придворными сильно встревожили Головатого, и вопреки установившемуся в Запорожском Коше обычаю он послал лично от себя, а не от депутации, предупредительное письмо кошевому. «Мы уже вступили, – писал он, – в дело, только не весьма весело кажется». Потемкин, Вяземский и Стрекалов «сердятся», Разумовский, Панин, Чернышев и др. с депутатами «ласково обходятся». Головатый иронизирует, что почти ежедневно депутаты получают «новую радость, а просителей на нас, вокруг нашей запорожской земли живущих, у Григория Александровича Потемкина в комнатах не продути, так густо – только отдымайсь да отдымайсь. И сам тут Потемкин чрезмерно пужает за все». Но запорожцы слишком верили в свои права и не дозволяли на их землях вольничать русской администрации, покровительствуемой Потемкиным или даже выполнявшей его поручения. Между тем Потемкин решил округлить пределы Новороссийского генерал-губернаторства и прибрать к своим рукам запорожские земли. Чтобы лучше осуществить свой план и не встретить в правящей среде екатерининских вельмож противников уничтожения запорожского казачества, он вошел в соглашение с генерал-прокурором князем Вяземским, с князем Прозоровским и другими, из которых первый получил потом из запорожских земель 100 000 десятин и второй почти столько же. Когда запорожские депутаты явились к вельможам по земельному вопросу, выяснить который они были вызваны по Высочайшей грамоте, то вельможи только тормозили дело. Трудно сказать, понимал ли Головатый грозившую Сечи опасность, или же он, не желая слишком крутых и решительных мер, слепо выполнял приказания Запорожского Коша, упорно требовавшего не идти ни на какие уступки; но только пока депутаты сидели в Петербурге, оспаривая свои права, Потемкин послал генерала Текеллия, который по его приказанию разрушил Запорожскую Сечь. На этот раз не помог войску Головатый, и, быть может, благодаря тому, что он был в Петербурге тогда, когда Текеллий разорял Сечь, сам он не попал в ссылку вместе с другими запорожскими старшинами.
Время и обстоятельства, казалось, сохранили Головатого для другой деятельности – в роли уже возобновителя разрушенной казачьей общины на Днепре. С этого момента Головатый является деятелем, тесно соединившим свое имя с Черноморским казачьим войском. Долго и упорно он «вел свою линию» в этом направлении, пока не достиг намеченной цели, выказав порази-тельную изворотливость, много такта, громадную энергию. Этот упорный казак не знал, по-видимому, устали и упадка духа. Предание сохранило характерный для Головатого рассказ о том, как старик Сидор Белый и молодой еще тогда Головатый решили с отчаяния на возвратном пути из Петербурга, когда разрушена уже была Сечь, «постреляться». Отметив комическую сторону задуманного самоубийства, которое сторонние люди могли принять за глупость напившихся допьяна и побивших в таком виде друг друга запорожцев, Головатый сказал своему почтенному товарищу: «Ни, цур ему! Не треба, батьку, стриляться; будем лучше жить!» Но жить на языке Головатого значило служить казачеству и его интересам. И тут же будто бы Сидор Белый и Антон Головатый задумали возобновить Запорожское войско. Так ли это было на самом деле, или нет, – несомненно, однако, что мысль о возобновлении казачества крепко сидела в головах Белого и Головатого. Обоим им Черноморское войско обязано было своим существованием и организацией, но не в одинаковой мере. Головатому, по его выдающимся способностям и по более продолжительному периоду деятельности, выпала более широкая роль, чем Белому. Помыкавшись несколько на гражданской службе, Головатый скоро появился в свите князя Потемкина в числе других запорожцев. Можно полагать, что по своим петербургским связям и по хлопотам Запорожского войска он был давно намечен Потемкиным как незаурядный казак.
В 1787 году Потемкин сделал воззвание к запорожцам, приглашая их являться к Сидору Белому и Антону Головатому. В том же году Головатый добился через Потемкина возможности конвоировать императрицу Екатерину, посетившую Новороссию, и представил ей от себя и других запорожских старшин адрес с выражением в нем желания образовать казачье войско и служить в русской армии. И Черноморское войско было потом образовано. Когда же внезапно умер князь Потемкин и черноморские казаки не успели осуществить свои заветные желания о закреплении земли за войском, тогда хлопоты по этому предмету были возложены войском на Головатого, и он снова отправился в Петербург.
На этот раз обстоятельства благоприятствовали казачьему посланцу, имевшему большой успех в придворных кругах и у чиновной аристократии блестящего двора Екатерины. Теперь казак-оригинал был у всех желанным гостем и интересным уцелевшим экземпляром грозного когда-то Запорожья. Сам Головатый умело пользовался установившейся за ним репутацией. Под видом оригинала и чудака он занимал «дам казачьими рассказами, смешил украинскими анекдотами и удивлял находчивостью и тактом, рекрутируя всюду сторонников и благоприятелей». С бандурой через плечо он появлялся в роскошных гостиных придворной знати и здесь пел то малорусские грустные думы, полные чудной мелодии и высокого народного драматизма, то веселые, исполненные удали и юмора казачьи песни, то песни собственного сочинения, изображавшие тяжелое, безвыходное положение черноморцев. Головатый умел трогать у нужных ему людей чувства, играть на самолюбии тщеславных вельмож и убедительно обставлять свои доводы людям умным и деловым. Можно наверняка сказать, что при случае дело не обходилось «без подарункив», «посулов» и обещаний, на которые всегда падок был петербургский чиновник и в которых войсковой судья был опытен до виртуозности. Сохранился рассказ о том, как Головатый увеличил порученную ему казачью казну. Пробравшись рано утром с депутатами на извозчиках к лесу у Царского села, где должно было происходить царское торжество, и расположившись здесь для отдыха на виду проезжавших в каретах вельмож, Головатый на вопрос этих последних о причине пребывания казаков в Царскосельском лесу пояснил, что запорожцы здесь отдыхали после того, как целую ночь шли сюда пешими. Объяснение это переходило из уст в уста между придворными и было передано Екатерине, и царица приказала назначить определенную денежную сумму на нужды депутации. Головатый, давая отчет об издержанных войсковых деньгах, писал потом в Кош, что он с товарищами не только не израсходовал всей выданной ему войском суммы, но еще и приумножил ее. Рассказывают также, что многих из вельмож особенно интересовало представление казачьей депутации императрице. Все добивались возможности увидеть это интересное зрелище, так как заранее были уверены, что прием неотесанных казаков не обойдется без комических сцен и курьезов. Полагали, что казаки будут поражены великолепием придворной обстановки, необыкновенной торжественностью приема, растеряются, не найдутся, что сказать, и вообще потешат чем-нибудь присутствующих при этом екатерининских вельмож. И когда депутаты введены были в обширные царские покои, когда их стали представлять стоявшей величественно Екатерине, взоры вельмож впились в мощные и оригинальные фигуры казаков. Что-то они скажут? Как они будут себя держать? И вдруг, к удивлению всех, Головатый, выделившись несколько из группы депутатов, громко, с полным самообладанием и уменьем оратора, произносит на чистом русском языке короткую, но блестящую по тому времени речь. Все были поражены. Когда же Головатый, окончивши речь, в заключение прибавил украинское: «тай годи!» и повалился в ноги Екатерине, рыдая, как ребенок, сцена потрясла всех и оставила глубокое впечатление у присутствующих. И еще шире упрочил Головатый за собой репутацию оригинала-казака.
Так добывал землю на Кубани черноморцам А.А. Головатый. Как известно, его хлопоты увенчались блестящими результатами. И вот этому защитнику казачьих интересов, сумевшему выиграть рискованное казачье дело в кляузной и меняющейся, как хамелеон, придворной чиновной среде, суждено было, переселивши войско на новые земли, разместить его по войсковой территории и установить порядки внутреннего самоуправления. Несомненно, что опубликованный по этому предмету документ «Порядок общей пользы» принадлежал главным образом уму и даже перу Головатого. Два других его товарища – кошевой Чепига и писарь Котляревский – также принимали, конечно, участие в выработке и оформлении порядков казачьего черноморского управления, но им принадлежали второстепенные роли. Душой дела был судья Головатый. Казалось бы, поэтому здесь административный талант Головатого должен выступить с особой силой и выразительностью. До известной степени так и было, но не к «вящей пользе войска». С этой поры на деятельность войскового судьи Антона Андреевича Головатого набегает мрачная тень, заслонившая светлые идеалы казачьего самоуправления и свободы. Головатый с товарищами забыл или не хотел знать Войсковой Рады, как бы намеренно исключивши ее как орган высшего казачьего самоуправления; Головатый с товарищами ввел в «Порядок общей пользы» пункты о привилегиях старшин, «яко вождей-наставников и попечителей общих благ» войска, в землеиспользовании и закабалении «вольножелающих людей»; Головатый с товарищами сделал первый и крупный шаг в насаждении частной собственности на счет земель, отданных по грамоте «в вечно-спокойное владение» всему войску; Головатый с товарищами, наконец, составил и провел важный для войска акт о внутренних порядках не только без Войсковой Рады, но и без всякого участия в деле рядового казачества. Уже одних этих четырех грехов достаточно, чтобы сказать, что крупный в истории кубанского казачества деятель сделал и самые крупные ошибки при устроении черноморцев на Кубани. Отчего это произошло? Как это случилось?
В силу естественного хода вещей, Головатый был сыном своего времени, не всегда умевшим отделять общественные интересы от сословных и личных. Исторические документы дают массу материалов, характеризующих эту своеобразную личность с отмеченной стороны. В семейном кругу, в собственном хозяйстве, в отношениях к приятелям и к одноранговым сослуживцам, в сношениях с ближайшей правящей администрацией и с высшими представителями правительства умный и деятельный войсковой судья неуклонно преследует насаждение в казачестве двух начал – сословных привилегий казачьей старшины и накопления собственного, личного богатства. Но ведь от скрещения интересов казачьей старшины с интересами рядового казачества пошатнулись и обезличились исконные казачьи идеалы, и Головатый, следовательно, слепо способствовал тому. Головатый был человек многосемейный. Женатый на Ульяне Григорьевне, из семьи также казачьего старшины Порохни, он имел от нее шесть сыновей и одну дочь. Жена его умерла в мае 1794 года после родов. Двумя годами ранее умерла или, вернее, была отравлена его дочь Мария. Со смертью жены ведение домашнего хозяйства и воспитание малолетних детей было поручено А.А. его сестре по матери Агафии Бойко. Но и при жене, и после смерти ее в семье Головатого неизменно царили одни и те же порядки. Головатый был искренне религиозным сыном церкви и убежденным приверженцем сложившихся в его время у украинской казачьей старшины порядков патриархального семейного быта, с неограниченным главенством в семье отца и умеряющим женским сотрудничеством матери. Религиозный судья построил несколько церквей на собственный счет, и в том числе над могилой любимой дочери Марии, а также делал щедрые вклады и пожертвования в церкви и монастыри. Как семьянин, он был типичным домовладыкой семьи, умевшим заставить уважать себя и находившим время вникать во все частности семейных отношений и хозяйственных дел. С членами семьи он был ласков, но сдержан, остальную же родню, видимо, держал в почтительном отдалении. 1 июня 1794 года сестра Головатого, Пелагея Белая, писала ему из Новоселиц, чтобы он отпустил из Тамани в Новосельцы мужа ее, так как и дом Головатого, который, по-видимому, был на ее попечении, «пришел в опустошение», и сама она терпит во всем нужду. «Припадая к стопам вашим, – пишет она, – нижайше прошу оказать над ним и мной с детьми ваше милосердие, отпустить мужа моего в дом, ибо он, проживая там бесприбыльно, а я здесь без помощи, прийдем в крайнее несостояние к платежу должных вам денег, а как скоро отпущен будет муж мой, то неусыпное старание приложим о том». Богатый брат давал деньги взаймы убогой сестре. Головатый был вообще расчетливый и бережливый человек даже в собственной семье, хотя, конечно, к членам ее относился иначе, чем к родне. Письма Ульяны Григорьевны к мужу отличаются неподдельной почтительностью; она обращается к нему на вы. «Желательность моя есть, – пишет она в одном своем письме, – хотя при последнем своем издыхании с вами повидаться и расстаться». Таким же почтительным тоном обращается в письме к зятю теща Головатого, Порохня. В письмах детей к отцу и матери также проглядывают искренние, неподдельные чувства любви и почтения. Сын Юрий пишет матери из Екатеринодара: «Посылаю вам, матушка, в гостинец платков два, которые я выбояриновал на свадьбе у приятеля». Дочь Мария, поздравляя отца с получением ордена Владимира 3‑й степени, прибавляет: «Вседушно радуюсь и желаю вам сердечно получить все ордена кавалерские, причем покорно прошу прислать Степана Николаевича Перехрестика, который будет меня обучать играть на гусли». Если от первого сыновнего письма о выбояринованных платках веет патриархальными обычаями Украины, то во втором, дочернем письме о высылке учителя игры на гуслях явно сказалось влияние моды и обыкновений, внедрявшихся в панско-казачью среду.
Оглавление Продолжение | |
